Рентабельность свиноводстваи и выращивания молодняка свиней. Интенсификация и организацией воспроизводства стада на основе искусственного осеменения. 60+

А я люблю свіже сало сало і свининку Ой куплю собі шматочок сала я на ринку Приспів А я люблю сало сало щось у носі зачесалось Треба з”їсти сала сала ой душа моя співала Сало сало са-ло сало.

Каким языком российскому режиссер разговаривает с современным россиянским зрителем? Законодатели схоластической экономики утверждают, что преимущественно матом, как в Левифане или визгливым матом как Собчак в Бесогоне Михалкова, на России двадцать четыре. И это, тот редкий случай, когда я готов согласиться с депутатами! Они грешные или сердешные, сами так же разговаривают с экипажами воздушных судов, когда их снимают с рейсов в сосстоянии эйфории (см. Жванецкого:"Хочешь испытать эйфорию - не закусывай!"). Лучшая закусь - это Вам не грибки - огурцы малосольные, капустка квашеная вся это псевдонародная патриотическая лабуда. Лучшая закусь, чтобы башка не поплыла, - мясные закуски, особенно свинина. Под нее эйфория от сверхакцизной российской водки, изготовленной из спирта, производной которого был свиной навоз, наступает у схоластического гражданина со значительной задержкой. Не с такой задержкой, как при среднестатистческим мыслительном процессе оценки схоластической действительности, но все же. Это я, конечно, не к тому, что галопирующую инфляцию надо ждать от падения курса рубля и западных санкций, нашему обывателю схоласту. Это я про проекты повысить НДФЛ, НДС, пенсионный возраст и налог на недвижимость вообще и резко на хрущобы, в частности. Все экономические невзгоды от власти схоластические граждане осмысливают, только тогда, когда в суровых реалиях оторванных от телевизора, детей в школу не за что одеть, и остается только пить паленую горькую. И так, и так закон Ротенберга мало кого волнует. Мизансцена нашей рядовой схоластической жизни, носит преимущественно непотребно потребительски свинский характер. И осмысливается, доведшем себя или доведенного схоластической властью до свинского состояния, в голове визгливым матом - только тогда, когда начинают резать по живому. Выходит для того чтобы народу быть услышанным, ему надо визжать матом. Тогда власть услышит. Вот в Левиафане Звягинцева завизжали матом: Режут! И власть услышала и запретила мат. Но не увидела в фильме в упор, что режут с начала де факто, а потом и де юро или наоборот.

Ознакомившись с Программой Правительства по развитию схоластического сельхозпроизводства, я умылся слезой умиления. Что так растрогало меня? Реалистичность! Примерно такая же, как у Петро Порошенко по развитию Украины до двадцатого года нонешнего столетия. Единственно что не уточнил Стукачок Конгресса США, так это то, что через шесть лет Украина колонизирует Марс, установит там жовто- блакитный флаг и памятник Бандере. Чего не упомянули в в своей программе творцы с Краснопресненской набережной, что одной политики в области сельскохозяйственного кредитования достаточно чтобы схоластические крестьяне сделали себе поголовно харакири. Вот бы наши козлы от власти не дали три ярда в долларах кредитов ни Януковичу, ни пять ярдов в тех же долларах Порошенко в виде бесплатного газа, а дали на развитие отечественного свиноводства. Этак по ставке совпадающей с ежегодным прогнозам инфляции от Центрального банка. А так не было забот так купила баба Меркель Поросенка. Да еще купила за деньги наших схоластических граждан, которые и не завизжали. Может пора, как при Сталине начинать резать? Если, конечно, рассмотреть картину нонешней приграничной схоластической жизни в образах картины Исака ван Остаде "Крестьяне около дома, забивающие свинью". Заметьте, я не пишу что уже совсем рядом с вашим домом, просто около... Возможно, это имеет отношение к лидеру ДНР и ЛНР Цареву, у которого Коломойский отнял свинобизнес в Днепропетровской области. Возможно, это имеет отношение к Порошенко, который пытается организовать свой новый бизнес проект по забою русиш швайн на Левобережной Украине. А возможно, это не имеет отношения ни к чему. Просто мне картина понравилась. Хотя и не кашерная, по идеи, и евреев от нее должно воротить, а нет! Миротворцы с Эха Москвы просто купаются в крови, как свиньи, в говнопольской гоголевской миргородской луже. Где краше всех смотрится бурая свинья Ивана Ивановича Латынина. Как кличут ее на исторической батькивщине - Юлия. Которая этих левобережных свиней считает, уже самих по себе, выполнением правительственной программы свиноводства, в части разведения новой, по мнению экспертов с Эха Москвы, лугандонской породы!

По мнению других живописцев со схоластических масс медиа, зритель должен острить все свое внимание не на процессе забоя, а на результатах. То есть на рейтингах Президента! Здесь лучший образ - черный фашистский топор Поросенко на фоне белокаменного, еще не забрызганного алой кровью газопатриотов Кремля. Образы, а не факты резни стали, по преимуществу, отличительной чертой пастырей сеющих, в нашем схолостическом стаде свиней, разумное, доброе, но, к счастью, не вечное. Поэтому теленачальники предпочитают Никиту Михалкова, этого большого художника и мастера кинематографического слова. читающего по бумажке что-то об изгнании бесов, которые вошли в стадо подвластных украинской безвластной власти свиней. Евангелие от Матфея: "Вдали же от них паслось большое стадо свиней. И просили его все бесы, говоря: пошли нас в свиней, чтобы нам войти в них. Иисус тотчас позволил им. И нечистые духи, войдя, вошли в свиней; и устремилось стадо с крутизны в море; а их было около двух тысяч; и потонули в море." Что это было и мэтр Михалков отвечает -Солнечный удар. Убой скота у мэтра, как явление обыденное, такое же как жертвоприношение баранов в центре Москвы на проспекте Мира. До кровавой массовости которого, сам мастер кинематографа, видимо надеется не дожить. А ведь предупреждает словами белого офицера, что мол, мы всего этого говна не видели и не слышали? Все видели, и все слышали - отвечает сам себе - Только думали, что страна большая здесь все засрали, перейдем на чистое место... Свиньи уже режут свиней, очередь за взаимной резней московских баранов, а бараны могут и до наших козлов добраться.

"Крестьяне около дома, забивающие свинью"! Обыденность резни?! Так точно, и эта обыденность резни, по мнению живописца, символизируют играющиеся в крови свиньи дети. Они же вечные дети схоластического кинематографа: переживший украинский голодомор Ургант; мушкетер Боярский без дочери и Колчака в голове; Тодоровский без отца, но с плащом и кинжалом от рыцарей Красной капеллы с Лубянки. Рядом с детьми татуированая сучка по кличке Германика, подбирает объедки и что - то попеременно лижет у Никиты Михалкова и Дэнзила Вашингтона , что и у кого на картинке не разобрать. Да нам и не интересно, мы и так понимаем, по банковским рейтингам, что у Михалкова кусок мяса может и не больше черного, но уж точно слаще.

Резня свиньи у полуоткрытой двери в Европу, напоминает нам зрителям, что процесс этот в средневековом Европейском экономическом союзе, был связан с торговлей свежими и тушеными кусками мяса, не выходя из дома через дверь. Чтобы европейским покупателям не воняло! Изображение свежевспортых туш встречается не только в ранних средневековых произведениях художников германской школы. Художников отличившихся крупными ,широкими, мазками еврейской и недочеловеческой славянской крови. Свежевспоростось также появляется в работах голландских художников семнадцатого века. Подтверждением тому служит композиция Йоахима Бёккелара "Забитая свинья" и рейс в Малазию . Здесь работал художник Поросенко, и у него заметно сильное влияние брюссельских учителей - художников школы Анны Франк. Он пишет рыночные сценки европейской интеграции на фоне кадров эксгумации трупов то ли людей то ли свиней. Одно ясно - это пасторальная картинка, все же картинка гниющего мяса. Тушки списаны по примеру туш баранов, на базарах Афганистана, Сирии и Ирака, где творили и продолжают творить художники из Белого дома. Тех, кого они считают за людей они вообще отодвинули, в лучшем случае на второй, а то и на третий план. Чтобы лиц тех, кто режет мясные туши, не было видно. Центральное место их картины русского мира заполняет собой полностью - освежованная свинья! Незавидная, значит, судьба у художника, который, казалось, просто сидел рядом с великими творцами из семерки и от восхищения, будучи не восьмым, а шестым, пускал газы. В этой работе зрителя поражает размер освежеванной и разрезанной туши, доминирующей в центре на переднем плане композиции, напоминающей земной глобус. Не преувеличив можно сказать, что туша раскинулась от океана до океана! Не верите? Взгляните на политическую карту мира. Жопа туши у Киева, шея у Аляски, маслы у Кавказа и Северной Кореи соответственно. Передняя часть туши, самая жирная (в том числе грудинка) на любителя, в поле зрения Китая.

А все схоластические зрители, не замечая происходящего, в картинах резни как будто столкнулись со священнодействием, в котором правда и смысл жизни открыты, обнажены на показ всем, но только не свиньям. Фигура животного в этом случае становится одновременно знаком смерти и символом непрерывного цикла разделки схоластического бюджета по всем правилам забойщиков современного мясокомбината имени братьев Ротенбергов. Чтобы понять, как это эмоциональное воздействие на зрителей было многократно усилено постановочными эффектами игрой света, музыкальными и звуковыми включениями, разработкой образа пространства телевизионных спектаклей Олимпиады и Формулы один, составной частью которого, несомненно, является и мизансцена со свиньей, обратимся к Федору Михайловичу Достоевскому и его братья, то есть Братьям Карамазовым:

"Созерцателей в народе довольно. Вот одним из таких созерцателей был наверно и Смердяков, и наверно тоже копил впечатления свои с жадностью, почти сам еще не зная зачем. Но Валаамова ослица вдруг заговорила. Тема случилась странная: Григорий поутру, забирая в лавке у купца Лукьянова товар, услышал от него об одном русском солдате, что тот, где-то далеко на границе, у азиятов, попав к ним в плен и будучи принуждаем ими под страхом мучительной и немедленной смерти отказаться от христианства и перейти в ислам, не согласился изменить своей вере и принял муки, дал содрать с себя кожу и умер, славя и хваля Христа, - о каковом подвиге и было напечатано как раз в полученной в тот день газете. Об этом вот и заговорил за столом Григорий. Федор Павлович любил и прежде, каждый раз после стола, за дессертом, посмеяться и поговорить хотя бы даже с Григорием. В этот же раз был в легком и приятно раскидывающемся настроении. Попивая коньячок и выслушав сообщенное известие, он заметил, что такого солдата следовало бы произвести сейчас же во святые и снятую кожу его препроводить в какой-нибудь монастырь: "То-то народу повалит и денег". Григорий поморщился, видя, что Федор Павлович нисколько не умилился, а по всегдашней привычке своей начинает кощунствовать. Как вдруг Смердяков, стоявший у двери, усмехнулся. Смердяков весьма часто и прежде допускался стоять у стола, то-есть под конец обеда. С самого же прибытия в наш город Ивана Федоровича стал являться к обеду почти каждый раз. - Ты чего? - спросил Федор Павлович, мигом заметив усмешку и поняв конечно, что относится она к Григорию. - А я насчет того-с, - заговорил вдруг громко и неожиданно Смердяков, - что если этого похвального солдата подвиг был и очень велик-с, то никакого опять-таки по-моему не было бы греха и в том, если б и отказаться при этой случайности от Христова примерно имени и от собственного крещения своего, чтобы спасти тем самым свою жизнь для добрых дел, коими в течение лет и искупить малодушие. - Это как же не будет греха? Врешь, за это тебя прямо в ад и там как баранину поджаривать станут, - подхватил Федор Павлович. И вот тут-то и вошел Алеша. Федор Павлович, как мы видели, ужасно обрадовался Алеше. - На твою тему, на твою тему! - радостно хихикал он, усаживая Алешу слушать. - Насчет баранины это не так-с, да и ничего там за это не будет-с, да и не должно быть такого, если по всей справедливости, - солидно заметил Смердяков. - Как так по всей справедливости, - крикнул еще веселей Федор Павлович, подталкивая коленом Алешу. - Подлец он, вот он кто! - вырвалось вдруг у Григория. Гневно посмотрел он Смердякову прямо в глаза. - Насчет подлеца повремените-с, Григорий Васильевич, - спокойно и сдержанно отразил Смердяков, - а лучше рассудите сами, что раз я попал к мучителям рода христианского в плен и требуют они от меня имя божие проклясть и от святого крещения своего отказаться, то я вполне уполномочен в том собственным рассудком, ибо никакого тут и греха не будет. - Да ты уж это говорил, ты не расписывай, а докажи!- кричал Федор Павлович. - Бульйонщик! - прошептал Григорий презрительно. - Насчет бульйонщика тоже повремените-с, а не ругаясь рассудите сами, Григорий Васильевич. Ибо едва только я скажу мучителям: "Нет, я не христианин и истинного бога моего проклинаю", как тотчас же я самым высшим божьим судом немедленно и специально становлюсь анафема проклят и от церкви святой отлучен совершенно как бы иноязычником, так даже, что в тот же миг-с, - не то что как только произнесу, а только что помыслю произнести, так что даже самой четверти секунды тут не пройдет-с, как я отлучен, - так или не так, Григорий Васильевич? Он с видимым удовольствием обращался к Григорию, отвечая в сущности на одни лишь вопросы Федора Павловича и очень хорошо понимая это, но нарочно делая вид, что вопросы эти как будто задает ему Григорий. - Иван! - крикнул вдруг Федор Павлович, - нагнись ко мне к самому уху. Это он для тебя все это устроил, хочет, чтобы ты его похвалил. Ты похвали. Иван Федорович выслушал совершенно серьезно восторженное сообщение папаши. - Стой, Смердяков, помолчи на время, - крикнул опять Федор Павлович: - Иван, опять ко мне к самому уху нагнись. Иван Федорович вновь с самым серьезнейшим видом нагнулся. - Люблю тебя так же как и Алешку. Ты не думай, что я тебя не люблю. Коньячку? - Дайте. "Однако сам-то ты порядочно нагрузился", пристально поглядел на отца Иван Федорович. Смердякова же он наблюдал с чрезвычайным любопытством, - Анафема ты проклят и теперь, - разразился вдруг Григорий, - и как же ты после того, подлец, рассуждать смеешь, если... - Не бранись, Григорий, не бранись! - прервал Федор Павлович. - Вы переждите, Григорий Васильевич, хотя бы самое даже малое время-с, и прослушайте дальше, потому что я всего не окончил. Потому в самое то время, как я богом стану немедленно проклят-с, в самый, тот самый высший момент-с, я уже стал все равно, как бы иноязычником, и крещение мое с меня снимается и ни во что вменяется, - так ли хоть это-с? - Заключай, брат, скорей, заключай, - поторопил Федор Павлович, с наслаждением хлебнув из рюмки. - А коли я уж не христианин, то значит я и не солгал мучителям, когда они спрашивали: "Христианин я или не христианин", ибо я уже был самим богом совлечен моего христианства, по причине одного лишь замысла и прежде чем даже слово успел мое молвить мучителям. А коли я уже разжалован, то каким же манером и по какой справедливости станут спрашивать с меня на том свете, как с христианина, за то, что я отрекся Христа, тогда как я за помышление только одно, еще до отречения, был уже крещения моего совлечен? Коли я уж не христианин, значит я и не могу от Христа отрекнуться, ибо не от чего тогда мне и отрекаться будет. С татарина поганого кто же станет спрашивать, Григорий Васильевич, хотя бы и в небесах за то, что он не христианином родился и кто же станет его за это наказывать, рассуждая, что с одного вола двух шкур не дерут. Да и сам бог вседержитель с татарина если и будет спрашивать, когда тот помрет, полагаю каким-нибудь самым малым наказанием (так как нельзя же совсем не наказать его), рассудив, что ведь не повинен же он в том, если от поганых родителей поганым на свет произошел. Не может же господь бог насильно взять татарина и говорить про него, что и он был христианином? Ведь значило бы тогда, что господь вседержитель скажет сущую неправду. А разве может господь вседержитель неба и земли произнести ложь, хотя бы в одном только каком-нибудь слове-с? Григорий остолбенел и смотрел на оратора, выпучив глаза. Он хоть и не понимал хорошо, что говорят, но что-то из всей этой дребедени вдруг понял, и остановился с видом человека, вдруг стукнувшегося лбом об стену. Федор Павлович допил рюмку и залился визгливым смехом. - Алешка, Алешка, каково! Ах ты казуист! Это он был у иезуитов где-нибудь, Иван. Ах ты иезуит смердящий; да кто же тебя научил? Но только ты врешь, казуист, врешь, врешь и врешь. Не плачь, Григорий, мы его сею же минутой разобьем в дым и прах. Ты мне вот что скажи, ослица: пусть ты пред мучителями прав, но ведь ты сам-то в себе все же отрекся от веры своей и сам же говоришь, что в тот же час был анафема проклят, а коли раз уж анафема, так тебя за эту анафему по головке в аду не погладят. Об этом ты как полагаешь, иезуит ты мой прекрасный? - Это сумления нет-с, что сам в себе я отрекся, а все же никакого и тут специально греха не было-с, а коли был грешок, то самый обыкновенный весьма-с. - Как так обыкновенный весьма-с! - Врешь, пр-р-роклятый, - прошипел Григорий, - Рассудите сами, Григорий Васильевич, - ровно и степенно, сознавая победу, но как бы и великодушничая с разбитым противником, продолжал Смердяков, - рассудите сами, Григорий Васильевич: ведь сказано же в писании, что коли имеете веру хотя бы на самое малое даже зерно и при том скажете сей горе, чтобы съехала в море, то и съедет ни мало не медля, по первому же вашему приказанию. Что же, Григорий Васильевич, коли я неверующий, а вы столь верующий, что меня беспрерывно даже ругаете, то попробуйте сами-с сказать сей горе, чтобы не то чтобы в море (потому что до моря отсюда далеко-с), но даже хоть в речку нашу вонючую съехала, вот что у нас за садом течет, то и увидите сами в тот же момент, что ничего не съедет-с, а все останется в прежнем порядке и целости, сколько бы вы ни кричали-с. А это означает, что и вы не веруете, Григорий Васильевич, надлежащим манером, а лишь других за то всячески ругаете. Опять-таки и то взямши, что никто в наше время, не только вы-с, но и решительно никто, начиная с самых даже высоких лиц до самого последнего мужика-с, не сможет спихнуть горы в море, кроме разве какого-нибудь одного человека на всей земле, много двух, да и то может где-нибудь там в пустыне египетской в секрете спасаются, так что их и не найдешь вовсе, - то коли так-с, коли все остальные выходят неверующие, то неужели же всех сих остальных, то-есть население всей земли-с, кроме каких-нибудь тех двух пустынников, проклянет господь и при милосердии своем, столь известном, никому из них не простит? А потому и я уповаю, что, раз усомнившись, буду прощен, когда раскаяния слезы пролью. - Стой! - завизжал Федор Павлович в апофеозе восторга: - так двух-то таких, что горы могут сдвигать, ты все-таки полагаешь, что есть они? Иван, заруби черту, запиши: весь русский человек тут сказался! - Вы совершенно верно заметили, что это народная в вере черта, - с одобрительною улыбкой согласился Иван Федорович. - Соглашаешься! Значит, так, коли уж ты соглашаешься! Алешка, ведь правда? Ведь совершенно русская вера такая? - Нет, у Смердякова совсем не русская вера, - серьезно и твердо проговорил Алеша. - Я не про веру его, я про эту черту, про этих двух пустынников, про эту одну только черточку: ведь это же по-русски, по-русски? - Да, черта эта совсем русская, - улыбнулся Алеша. - Червонца стоит твое слово, ослица, и пришлю тебе его сегодня же, но в остальном ты все-таки врешь, врешь и врешь: знай, дурак, что здесь мы все от легкомыслия лишь не веруем, потому что нам некогда: во-первых, дела одолели, а во-вторых, времени бог мало дал, всего во дню определил только двадцать четыре часа, так что некогда и выспаться, не только покаяться. А ты-то там пред мучителями отрекся, когда больше не о чем и думать-то было тебе как о вере и когда именно надо было веру свою показать! Так ведь это, брат, составляет, я думаю? - Составляет-то оно составляет, но рассудите сами, Григорий Васильевич, что ведь тем более и облегчает, что составляет. Ведь коли бы я тогда веровал в самую во истину, как веровать надлежит, то тогда действительно было бы грешно, если бы муки за свою веру не принял и в поганую Магометову веру перешел. Но ведь до мук и не дошло бы тогда-с, потому стоило бы мне в тот же миг сказать сей горе: двинься и подави мучителя, то она бы двинулась и в тот же миг его придавила как таракана, и пошел бы я как ни в чем не бывало прочь, воспевая и славя бога. А коли я именно в тот же самый момент это все и испробовал и нарочно уже кричал сей горе: подави сих мучителей, а та не давила, то как же скажите, я бы в то время не усомнился, да еще в такой страшный час смертного, великого страха? И без того уж знаю, что царствия небесного в полноте не достигну (ибо не двинулась же по слову моему гора, значит не очень-то вере моей там верят, и не очень уж большая награда меня на том свете ждет), для чего же я еще сверх того и безо всякой уже пользы кожу с себя дам содрать? Ибо если бы даже кожу мою уже до половины содрали со спины, то и тогда по слову моему или крику не двинулась бы сия гора. Да в этакую минуту не только что сумление может найти, но даже от страха и самого рассудка решиться можно, так что и рассуждать-то будет совсем невозможно. А стало быть чем я тут выйду особенно виноват, если, не видя ни там, ни тут своей выгоды, ни награды, хоть кожу-то по крайней мере свою сберегу? А потому на милость господню весьма уповая, питаюсь надеждой, что и совсем прощен буду-с...

Спор кончился, но странное дело, столь развеселившийся Федор Павлович под конец вдруг нахмурился. Нахмурился и хлопнул коньячку, и это уже была совсем лишняя рюмка. - А убирайтесь вы, иезуиты, вон, - крикнул он на слуг.- Пошел, Смердяков. Сегодня обещанный червонец пришлю, а ты пошел. Не плачь, Григорий, ступай к Марфе, она утешит, спать уложит. Не дают канальи после обеда в тишине посидеть, - досадливо отрезал он вдруг, когда тотчас же по приказу его удалились слуги. - Смердяков за обедом теперь каждый раз сюда лезет, это ты ему столь любопытен, чем ты его так заласкал? - прибавил он Ивану Федоровичу. - Ровно ничем, - ответил тот, - уважать меня вздумал; это лакей и хам. Передовое мясо, впрочем, когда срок наступит. - Передовое? - Будут другие и получше, но будут и такие. Сперва будут такие, а за ними получше. - А когда срок наступит? - Загорится ракета, да и не догорит может быть. Народ этих бульйонщиков пока не очень-то любит и слушать. - То-то, брат, вот этакая Валаамова ослица думает, думает, да и чорт знает про себя там до чего додумается. - Мыслей накопит, - усмехнулся Иван. - Видишь, я вот знаю, что он и меня терпеть не может, равно как и всех, и тебя точно так же, хотя тебе и кажется, что он тебя "уважать вздумал". Алешку подавно, Алешку он презирает. Да не украдет он, вот что, не сплетник он, молчит, из дому copy не вынесет, кулебяки славно печет, да к тому же ко всему и чорт с ним по правде-то, так стоит ли об нем говорить? - Конечно, не стоит. - А что до того, что он там про себя надумает, то русского мужика, вообще говоря, надо пороть. Я это всегда утверждал. Мужик наш мошенник, его жалеть не стоит, и хорошо еще, что дерут его иной раз и теперь. Русская земля крепка березой. Истребят леса, пропадет земля русская. Я за умных людей стою. Мужиков мы драть перестали, с большого ума, а те сами себя пороть продолжают. И хорошо делают. В ту же меру мерится, в ту же и возмерится, или как это там... Одним словом, возмерится. А Россия свинство. Друг мой, если бы ты знал, как я ненавижу Россию... то-есть не Россию, а все эти пороки... а пожалуй, что и Россию. Tout cela c'est de la cochonnerie."