Международно-правовые аспекты арабо-израильской интеграции на пространстве СНГ и китайские экономические драйверы в Украине и России. Анти Утопия? Просто Утопия. 60+

"Несладко бывало и украинцам, привозившим к Дону на Парамоновскую ссыпку пшеницу. Тут драки начинались без всякой причины, просто потому, что хохол, а раз хохол-надо бить..."- по мнению А.Солженицына, приписываемый М.Шолохову "Тихий дон".

Вечера на хуторе близ Москальки...

Страшная жесть!

На лавках спит с женою пан Переверныкрученко. На лежанке [в харьковской колонии строго режима] старая прислужница [Белоштан]. В люльке тешится и убаюкивается малое дитя[Примьер министр Нейижборщ]. На полу покотом ночуют молодцы из оппозиции [Небыйморда и Тягныбик].

"Блеснул день, но не солнечный: небо хмурилось и тонкий дождь сеялся на поля, на леса, на широкий Днепр."

Сел [пан Переверныкрученко] и стал писать листы в [заокеанское] войско.

"Сидит пан [Переверныкрученко], глядит левым глазом на писание, а правым в окошко." [Левым глазом на унизительные шестьсот миллионов евро от Евросоюза, правым на москальские углеводороды за которые задолжал Газпромбанку, Сбербанку, Внешэкономбанку в надцать раз больше.]

"А из окошка далеко блестят горы и Днепр. За Днепром синеют [москальские-смоленские леса; Банк Смоленский, Банк проектного финансирования чтоб им пусто было, а вслед за ними Газпромбанку, Сбербанку, Внешэкономбанку]. Мелькает сверху прояснившееся ночное небо; но не далеким небом и не синим лесом любуется пан [Переверныкрученко], глядит он на выдавшийся мыс, на котором чернел старый замок. Ему почудилось, будто блеснуло в замке огнем узенькое окошко. Но всё тихо. Это, верно, показалось ему." [В литовских-то замках вечно какое-то охальное партнерство с пани Заплюйсвичка мнится.]

"Проснулась пани [Белоштан], но не радостна: очи заплаканы, и вся она смутна и неспокойна" [на шконке в харьковской больничке.]

„Дорогой [немецкий доктор с фамилией ляха Баняк], чудный мне сон снился!“

„Какой сон, моя любая пани [Белоштан]?“

„Снилось мне, чудно, право, и так живо, будто на яву, снилось мне, что отец мой [москальский Вовкодав] есть тот самый урод, которого мы не никогда не видали у [нашего незалжного пана Рябоконя]. Но прошу тебя [любый мой, Баняк] не верь сну. Каких глупостей не привидится! Будто я стояла перед ним, дрожала вся, боялась, и от каждого слова его стонали мои жилы. Если б ты слышал, что он говорил ...“

„Что же он говорил, моя золотая пани [Белоштан]?“ ?“

„Говорил: ты посмотри на меня, паночка[Белоштан], я хорош! Люди напрасно говорят, что я дурен." [стар и лыс и прихрамываю после стерхов] Я буду тебе славным мужем. [до самогво лазвода твоегво в Болсом] Посмотри, как я поглядываю очами! Тут навел он на меня огненные [как газовые горелки] очи, я вскрикнула и пробудилась“. Хутор пана [Переверныкрученко], сбежавшего на него с Банковой улицы] между двумя горами в узкой долине, сбегающей к Днепру. Невысокие [по москальским меркам} у него хоромы: хата на вид, как и у простых козаков, и в ней одна светлица; но есть где поместиться там и ему, и жене его, и десяти отборным молодцам [силового и экономического блока Задерыхвист, Вырвихвист, Лупыбатько, Загубысундук, Сорокопуд, Неварыкаша]. Вокруг стен вверху идут дубовые полки. Густо на них стоят миски, горшки для трапезы. Есть меж ними и кубки серебряные, и чарки, оправленные в золото, дарственные и добытые на [газовой] войне. Ниже висят дорогие мушкеты, сабли, пищали, копья [копиями которых пан регулярно снабжает межэтнические конфликты в Азии и Африке].

Не рано проснулся [Переверныкрученко], после вчерашнего веселья; и проснувшись, сел в углу на лавке и начал наточивать новую, вымененную им на [трезубец], турецкую саблю Под стеною, внизу, дубовые, гладко вытесанные лавки [в сфере услуг на незалежной якобы работает семьдесят процентов населения, двадцать пять в промышленности на левом берегу и пять процентов в сельском хозяйстве на правом берегу]. Возле них, перед лежанкою, висит на веревках, продетых в кольцо, привинченное к потолку, люлька. Во всей светлице пол гладко убитый и смазанный глиною [вперемешку с чернобылем, чтобы дух, как из предопорте саркофага от французских инженеров, шел].

Вот по широкому Днепру зачернела лодка и в замке снова как будто блеснуло что-то. Потихоньку свистнул [Переверныкрученко], , и выбежали на свист верные хлопцы [Задерыхвист, Вырвихвист, Лупыбатько,сделавшие себе имена на майданском разгоне].

"Однако ж, знаете ли вы, что за горою не так спокойно. Чуть ли не ляхи стали выглядывать снова. Мне Горобець прислал сказать, чтобы я не спал. Напрасно только он заботится; я и без того не сплю. Хлопцы мои в эту ночь срубили двенадцать засеков. Посполитство будем угощать свинцовыми сливами, а шляхтичи потанцуют и от батогов“[это пан речь для визита к москолям репитировал].

Тихо светит по всему миру[куда транспортируется газ, подлежащей реконструкции, газотранспортной системой].А над хутором то месяц показался из-за горых [клятые москали опять перед носом вентелем играют]. Будто дамасскою дорого́ю и белою, как снег, кисеею покрыл он гористый берег Днепра, и тень ушла еще далее в чащу сосен. Посереди Днепра плыл дуб. Сидят впереди хлопцы [Щур и Пацюк]; черные козацкие шапки набекрень, и под веслами, как будто от огнива огонь, летят брызги во все стороны.

Отчего не поют козаки? Не говорят ни о том, как уже ходят по Украйне ксензы [Качинский до сих пор в глазах двоится] и перекрещивают козацкий народ в католиков; ни о том, как два дни билась при Соленом озере орда[самозахвата земель крымскими татарами в Крыму]. Как им петь, как говорить про лихие дела: пан их [Переверныкрученко], призадумался, и рукав кармазинного жупана опустился из дуба и черпает воду.[Поминает пан вчерашний день.] Шумит, гремит конец [Вильнюса]:Наехало много людей к пани Заплюйсвичка в гости. В старину [при коммунистах в ее реституционном замке любили хорошенько поесть], еще лучше любили попить, а еще лучше любили повеселиться.

Приехал на гнедом коне своем [беломоскаль Незовыбатько] прямо с разгульной попойки с Перешляя поля, где поил он семь дней и семь ночей королевских шляхтичей красным вином[молдавским плодововыгодным].

Приехал и названный болгарский брат есаула, [Нетудыхата, обеспокоенный аглицким произволом над родными цыганами], с другого берега Днепра, где, промеж двумя горами, был его [еврохутор]. Дивилися уси гости и белому лицу пани Белоштан[разумеется]только на фото, сделанным в харьковской колонии строго режима], черным, как немецкой бархат, бровям, нарядной сукне исподнице из голубого полутабенеку, сапогам с серебряными подковами; но еще больше дивились тому, что не приехал вместе с нею старый отец[Черновил]. Всего только год жил он на Заднепровьи, а двадцать один пропадал без вести и воротился к дочке своей, когда уже та вышла замуж и родила дочь. Он, верно, много нарассказал бы дивного. Да как и не рассказать, бывши так долго в чужой земле! Там всё не так: и люди не те, и церквей христовых нет... Но не приехал [Черновил заокеанский испугался обезьяннего уханья и бананов от фанов киевских и фанов польских, тех которые вывесили на матче с литовской командой баннер: На колени литовский хам перед польским паном!]. Гостям поднесли варенуху с изюмом и сливами и на немалом блюде коровай. Музыканты принялись за исподку его, спеченную вместе с деньгами и, на время притихнув, положили возле себя цимбалы, скрыпки и бубны. Как вдруг закричали, перепугавшись, игравшие на земле дети, а вслед за ними попятился народ, и все показывали со страхом пальцами на стоявшего посреди их козака. Кто он таков — никто не знал. Но уже он протанцовал на славу козачка и уже успел насмешить обступившую его толпу, вдруг всё лицо его переменилось: нос вырос и наклонился на-сторону, вместо карых, запрыгали зеленые очи, губы засинели, подбородок задрожал и заострился, как копье, изо рта выбежал клык, из-за головы поднялся горб, и стал козак — старик. „Это он! это он!“ [Вовкодав!] - кричали в толпе, тесно прижимаясь друг к другу.

„Колдун показался снова!“ кричали матери, хватая на руки детей своих. Величаво и сановито выступил вперед [главный] есаул [Пидкуймуха] и сказал громким голосом, выставив против него иконы [однополых браков Нейижпапа]: „Пропади, образ сатаны, тут тебе нет места!“ и зашипев и щелкнув, как волк, зубами, пропал чудный старик[Вовкодав]. Пировали до поздней ночи, и пировали так, как теперь уже не пируют. Стали гости расходиться, но мало побрело во свояси: много осталось ночевать у есаула на широком дворе; а еще больше козачества заснуло само, непрошенное [в Евросоюзе], под лавками, на полу, возле коня, близ клева; где пошатнулась с хмеля козацкая голова, там и лежит и храпит на весь [Евросоюз].

Устрашили [бабу из Швеции комиссара по насилию в семье Евросоюза Оббижисвит] чудные рассказы про колдуна. Говорят, что он родился таким страшным... и никто из детей сызмала не хотел играть с ним. Слушай, пан[Переверныкрученко], как страшно говорят: что будто ему всё чудилось, что все смеются над ним. Встретится ли под темный вечер с каким-нибудь человеком, и ему тотчас показывалось, что он открывает рот и выскаливает зубы. И на другой день находили мертвым того человека[отравился сланцевым газом]. Мне чудно, мне страшно было, когда я слушала эти рассказы“, говорила [Оббижисвит], вынимая платок и вытирая им лицо спавшего на руках грузинского дитяти [Подопригора]. На платке были вышиты ею красным шелком листья и ягоды [грузинского недозрелого винограда пригодного только как виноматериал для москалей.]

Над бровями [Переверныкрученко], разом вырезались три морщины; левая рука гладила молодецкие усы. „Не так еще страшно, что колдун“ говорил он, „как, страшно то, что он недобрый гость. Что ему за блажь пришла притащиться сюда? Я слышал, что хотят ляхи строить какую-то крепость [или тубопровод], чтобы перерезать нам дорогу к запорожцам. Пусть это правда... Я разметаю чертовское гнездо, если только пронесется слух, что у него какой-нибудь притон. Я сожгу старого колдуна, так что и воронам нечего будет расклевать. Однако ж, думаю, он не без золота и всякого добра... Вот где живет этот дьявол! Если у него водится золото...

[И очнулся от дум своих пан когда стал] плыть мимо крестов — это кладбище! Тут гниют его нечистые деды[Мазепа с Петлюрой что ли, да Степан Бендера впридачу] Говорят, они все готовы были себя продать за денежку сатане с душою и ободранными жупанами. Если ж у него [Вовкодава] точно есть золото, то мешкать нечего теперь: на всегда [о газовой] войне можно [забыть]...“

[И вспомнились пану слова ганзейской пани Зозули ]„Знаю, что затеваешь ты. Ничего не предвещает доброго тебе встреча с ним. Но ты так тяжело дышишь, так сурово глядишь, очи твои так угрюмо надвинулись бровями!..“

„Молчи, баба!“ с сердцем сказал [Переверныкрученко]. „С вами кто свяжется, сам станет бабой. Хлопец [Палий], дай мне огня в люльку!“ Тут оборотился он к одному из гребцов, который, выколотивши из своей люльки горячую золу, стал перекладывать ее в люльку своего пана.

„Пугает меня колдуном!“ продолжал пан [Переверныкрученко]. „Козак, слава богу, ни чертей, ни ксензов не боится. Много было бы проку, если бы мы стали слушаться баб. Не так ли, хлопцы? Наша жена люлька, да острая сабля!“ Зозуля замолчала, потупивши очи [видимо ей сказали что Переверныкрученко привлекался за изнасилование]. Днепр серебрился как волчья шерсть[оставшаяся на лысой голове Вовкодава] середи ночи. Дуб повернул и стал держаться лесистого [москальского берега]. Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Ни зашелохнет; ни прогремит. Глядишь, и не знаешь, идет, или не идет его величавая ширина, и чудится, будто весь вылит он из стекла, и будто голубая зеркальная дорога, без меры в ширину, без конца в длину, реет и вьется по зеленому миру. Любо тогда и жаркому солнцу оглядеться с вышины и погрузить лучи в холод стклянных вод, и прибережным лесам ярко отсветиться в водах. Зеленокудрые! они толпятся вместе с полевыми цветами к водам, и наклонившись, глядят в них и не наглядятся, и не налюбуются светлым своим зраком, и усмехаются к нему, и приветствуют его, кивая ветвями. В середину же Днепра они не смеют глянуть: никто, кроме солнца и голубого неба, не глядит в него. Редкая птица долетит до середины Днепра. Пышный! ему нет равной реки в мире. Чуден Днепр и при теплой летней ночи, когда всё засыпает, и человек, и зверь, и птица; а бог один величаво озирает небо и землю, и величаво сотрясает ризу. От ризы сыплются звезды. Звезды горят и светят над миром, и все разом отдаются в Днепре. Всех их держит Днепр в темном лоне своем. Ни одна не убежит от него; разве погаснет на небе. Черный лес, унизанный спящими воронами, и древле разломанные горы, свесясь, силятся закрыть его хотя длинною тенью своею — напрасно! Нет ничего в мире, что бы могло прикрыть Днепр. Синий, синий ходит он плавным разливом и середь ночи, как середь дня, виден за столько вдаль, за сколько видеть может человечье око. Нежась и прижимаясь ближе к берегам от ночного холода, дает он по себе серебряную струю; и она вспыхивает, будто полоса дамасской сабли; а он, синий, снова заснул. Чуден и тогда Днепр, и нет реки, равной ему в мире! Когда же пойдут горами по небу синие тучи, черный лес шатается до корня, дубы трещат, и молния, изламываясь между туч, разом осветит целый мир — страшен тогда Днепр! Водяные холмы гремят, ударяясь о горы, и с блеском и стоном отбегают назад, и плачут, и заливаются вдали. Так убивается старая мать козака, выпровожая своего сына в войско. Разгульный и бодрый, едет он на вороном коне, подбоченившись и молодецки заломив шапку; а она, рыдая, бежит за ним, хватает его за стремя, ловит удила и ломает над ним руки и заливается горючими слезами. Дико чернеют промеж ратующими волнами обгорелые пни и камни на выдавшемся берегу. На берегу виднелось кладбище: ветхие кресты толпились в кучку[далеко не всем москалям газ в кассу]. Ни калина не растет меж ними, ни трава не зеленеет, только месяц греет их с небесной вышины[а самогон, да Немиров изеутри]. „Слышите ли, хлопцы, крики? Кто-то [ из голожопого подавляющего на выборах большинства москалей в драных зипунах] вас зовет на помощь!“ сказал пан [Переверныкрученко], оборотясь к гребцам своим.

„Мы слышим крики, и кажется, с той стороны“, разом сказали хлопцы, указывая на кладбище [которое раньше было общей страной]. Но всё стихло. Лодка поворотила и стала огибать выдавшийся берег. Вдруг гребцы опустили весла и недвижно уставили очи. Остановился и пан [Переверныкрученко]:страх и холод прорезался в козацкие жилы. Крест на могиле зашатался, и тихо поднялся из нее высохший мертвец [Ведмидь]. Борода до пояса; на пальцах когти длинные, еще длиннее самых пальцев. Тихо поднял он руки вверх. Лицо всё задрожало у него и покривилось. Страшную муку, видно, терпел он. „Душно мне! душно!“ простонал он диким, не человечьим голосом [сходном с голосом Гнатюка и его Больно мне! Больно!].Голос его, будто нож, царапал сердце[единопартийцев], и мертвец вдруг ушел под землю[под тяжестью очередного повышения тарифов ЖКХ].

Зашатался другой крест, и опять вышел мертвец, еще страшнее, еще выше прежнего; весь зарос; борода по колена и еще длиннее костяные когти. Еще диче закричал [Справедливорос:] „Душно мне!“ и ушел под землю. Пошатнулся третий крест, поднялся третий мертвец. Казалось, одни только кости поднялись высоко над землею. Борода по самые пяты; пальцы с длинными когтями вонзились в землю. Страшно протянул он руки вверх, как будто хотел достать месяца, и закричал так, как будто кто-нибудь стал пилить его желтые кости [на либерально-демократическом митинге под музуку Меладзе, под колокольный яйцев звон]...

Гребцы пороняли шапки в Днепр. Сам пан вздрогнул. Всё вдруг пропало, как будто не бывало; однако ж долго хлопцы не брались за весла. „Это колдун хочет устрашить людей, чтобы никто не добрался до нечистого гнезда его. Баб только [немецких]одних он напугает этим! Кажется, что Вовкодав не хочет жить в ладу с нами. Приехал [тогда в Киев угрюмый, суровый, как будто сердится] Ну, недоволен, зачем и приезжать. Не хотел выпить за козацкую волю! Сперва было я ему хотел поверить всё, что лежит на сердце [о двадцати миллиардах евро, долгов разумеется], да не берет что-то, и речь заикнулась. Нет, у него не козацкое сердце! Козацкие сердца, когда встретятся где, как не выбьются из груди друг другу навстречу! Что, мои любые хлопцы, скоро берег? Ну, шапки я вам дам новые.

Вдруг [встречать пришел пана отец Несвятыпаска], рассержен, нахмурен, с заморскою люлькою в зубах, приступил к женке Украине и сурово стал выспрашивать ее: что за причина тому, что так поздно воротилась она домой. „Про эти дела, не ее, а меня спрашивать! Не жена, а муж отвечает. У нас уже так водится, не погневайся!“ говорил пан [Переверныкрученко]:, не оставляя своего дела. „Может, в иных неверных землях этого не бывает — я не знаю“.

Краска выступила на суровом лице римского святого отца [Несвятыпаска] и очи дико блеснули. „Кому ж, как не отцу, смотреть за своею дочкой!“ бормотал он про себя. „Ну, я тебя спрашиваю: где таскался до поздней ночи?“„На это я тебе скажу, что я давно уже вышел из тех, которых бабы пеленают. Знаю, как сидеть на коне. Умею держать в руках и саблю острую. Еще кое-что умею ... Умею никому и ответа не давать в том, что делаю“.

„Я вижу, пан [Переверныкрученко], я знаю, ты желаешь ссоры! Кто скрывается, у того, верно, на уме недоброе дело“. „Думай себе что хочешь“, сказал: [Переверныкрученко], „думаю и я себе. Слава богу, ни в одном еще бесчестном деле не был; всегда стоял за веру православную и отчизну; не так, как иные бродяги, таскаются, бог знает где[по Аргентинам], когда православные бьются на-смерть[с садомитами], а после нагрянут убирать не ими засеянное жито. На униатов даже не похожи: не заглянут в божию церковь. Таких бы нужно допросить порядком, где они таскаются“.

„Э, козак! знаешь ли ты ... я плохо стреляю: всего за сто сажень пуля моя пронизывает сердце. Я и рублюсь незавидно: от человека остаются куски мелче круп, из которых варят кашу“.

„Я готов“, сказал пан [Переверныкрученко], бойко перекрестивши воздух саблею, как будто знал, на что ее выточил. Сабли страшно звукнули; железо рубило железо, и искрами, будто пылью, обсыпали себя козаки.Ровно и страшно бились козаки. Ни тот, ни другой не одолевает.Размахнулись... ух! сабли звенят... и, гремя, отлетели в сторону клинки.Козаки взялись за мушкеты. Поправили кремни, взвели курки. Выстрелил пан [Переверныкрученко], , не попал. Нацелился отец [Несвятыпаска]... Он стар; он видит не так зорко, как молодой, однако ж не дрожит его рука. Выстрел загремел... Пошатнулся пан. Алая кровь выкрасила левый рукав козацкого жупана...

„Сидит у меня на шее этот отец! я до сих пор разгадать его не могу. Много, верно, он грехов наделал в чужой земле. Что ж, в самом деле, за причина: живет около месяца и хоть бы раз развеселился, как добрый козак! Не захотел выпить меду! Не захотел меду выпить, который я вытрусил у брестовских жидов. Эй, хлопец!“ крикнул пан [Переверныкрученко], „Беги, малый, в погреб, да принеси жидовского меду! Горелки даже не пьет! „Чудно, паны!“ продолжал [Переверныкрученко], , принимая глиняную кружку от козака: „поганые католики дюже падки до водки; одни только турки не пьют. Что, Стецько, много хлебнул меду в подвале?“ „Попробовал только, пан!“ „Лжешь, собачий сын! вишь, как мухи напали на усы! Я по глазам вижу, что хватил с полведра. Эх, козаки! что за лихой народ! всё готов товарищу, а хмельное высушит сам [и салом не поделится].Все сели на полу в кружок: против покута пан отец [Несвятыпаска], по левую руку пан [Переверныкрученко], по правую руку десять наивернейших молодцов, в синих и желтых жупанах. „Не люблю я этих галушек!“ сказал пан отец, немного поевши и положивши ложку: „никакого вкуса нет!“ „Знаю, что тебе лучше жидовская лапша“, подумал про себя [Переверныкрученко].

„Отчего же, гость“, продолжал он вслух: „ты говоришь, что вкуса нет в галушках? Худо сделаны, что ли? моя половина так делает галушки, что и гетману редко достается есть такие. А брезгать ими нечего. Это христианское кушанье! Все святые люди и угодники божии едали галушки“.

Ни слова отец; замолчал и пан .

 

Подали жареного кабана с капустою и сливами. „Я не люблю свинины!“ сказал [Несвятыпаска], выгребая ложкою капусту. „Для чего же не любить свинины?“ сказал пан. „Одни турки и жиды не едят свинины“. Еще суровее нахмурился отец. Только одну лемишку с молоком и ел старый отец и потянул вместо водки из фляжки, бывшей у него в пазухе, какую-то черную воду.

„Пусть будет так!“ сказал [Переверныкрученко], стирая пыль с винтовки и сыпля на полку порох. Верный [Староконь] уже стоял одетый во всей козацкой сбруе. пан надел смушевую шапку, закрыл окошко, задвинул засовами дверь, замкнул и вышел потихоньку из двора промеж спавшими своими козаками в горы. Небо почти всё прочистилось. Свежий ветер чуть-чуть навевал. Если бы не слышно было издали стенания чайки, то всё бы казалось онемевшим. Но вот почудился шорох... пан с верным слугою тихо спрятался за терновник, прикрывавший срубленный засек. Кто-то в красном жупане, с двумя пистолетами, с саблею при боку, спускался с горы. „Это [жесть]!“ проговорил пан, разглядывая его из-за куста. „Зачем и куда [Нейижборщ] итти в эту пору? [Староконь]! не зевай, смотри в оба глаза, куда возьмет дорогу пан [премьер]“. Человек в красном жупане сошел на самый берег и поворотил к выдавшемуся мысу. „А! вот куда!“ сказал пан „Что,[Староконь], ведь он как раз потащился к колдуну[на улицу Наметкина] в дупло“. Непробудный лес[спального района Черемушки], окружавший замок, спрятал их. Верхнее окошко[корпоративного бара] тихо засветилось.

 

Внизу стоят козаки и думают, как бы влезть им. Ни ворот, ни дверей не видно. Со двора, верно, есть ход; но как войти туда? Издали слышно, как гремят цепи и бегают собаки [москальские]. „Что я думаю долго!“ сказал пан [Переверныкрученко], , увидя перед окном высокий дуб: „стой тут, малый! я полезу на дуб; из него прямо можно глядеть в окошко“. Тут снял он с себя пояс, бросил вниз саблю, чтоб не звенела, и, ухватясь за ветви, поднялся вверх. Окошко всё еще светилось. Присевши на сук, возле самого окна, уцепился он рукою за дерево, и глядит: в комнате и свечи нет, а светит.[на таком высоком уровне в Газпроме всем светит]. По стенам чудные знаки. Висит оружие, но всё странное: такого не носят ни турки, ни крымцы, ни ляхи, ни християне, ни славный народ шведский. Под потолком взад ивперед мелькают нетопыри, и тень от них мелькает по стенам, по дверям, по помосту. Вот отворилась без скрыпа дверь. Входит кто-то в красном жупане и прямо к столу, накрытому белою скатертью [скорее огромной кружевной салфеткой. как это принято у китайцев]. Пан опустился немного ниже и прижался крепче к дереву. [Нейижборщ] некогда глядеть, смотрит ли кто в окошко, или нет. Он пришел пасмурен, не в духе, сдернул со стола скатерть — и вдруг по всей комнате тихо разлился прозрачно-голубой свет[Газпрема] Только не смешавшиеся волны прежнего бледно-золотого переливались, ныряли, словно в голубом море и тянулись слоями, будто на мраморе. Тут поставил он на стол горшок и начал кидать в него какие-то травы [паночка Белоштан вот так же начинала, подписывая с Вовкодавам газовые контракты]. Пан стал вглядываться и не заметил уже на нем красного жупана; вместо того показались на нем широкие шаровары, какие носят турки; за поясом пистолеты; на голове какая-то чудная шапка, исписанная вся не русскою и не польскою грамотою.[Иероглифы китайские]. Глянул в лицо — и лицо стало переменяться: нос вытянулся и повиснул над губами; рот в минуту раздался до ушей; зуб выглянул изо рта, нагнулся на сторону, и стал перед ним тот самый колдун, который показался в Вильнюсе![Боже правый, все украинские премьеры перевоплощенная суть Вовкодава!]

„Правдив сон твой, !“ подумал [Переверныкрученко] . Колдун стал прохаживаться вокруг стола, знаки стали быстрее переменяться на стене, а нетопыри залетали сильнее вниз и вверх, взад и вперед. Голубой свет становился реже, реже и совсем как будто потухнул. И светлица осветилась уже тонким розовым светом.[свет божий на Украйне стал не доступен без москальского голубого перемешанного с китайским красным] Казалось, с тихим звоном разливался чудный свет по всем углам и вдруг пропал и стала тьма.[а китайцы жестче с вентилем играют,истолковал пан, им по хрену европейской похолодание с москалевыми ночами перед рождеством]. Слышался только шум, будто ветер в тихий час вечера наигрывал, кружась по водному зеркалу, нагибая еще ниже в воду серебряные ивы. И чудится пану [Переверныкрученко], что в светлице блестит месяц, ходят звезды[четыре как на китайском прапоре, а не с полсотни,как бы хотелось паовым хуторянам], неясно мелькает темносинее небо и холод ночного воздуха пахнул даже ему в лицо [китайцы-сволочи подогрелись и на газ обобрали, их и так больше миллиарда, а тут их новый лидер дал новую отмашку -теперь одна семья не один, а два ребенка].И чудится пану (тут он стал щупать себя за усы, не спит ли), что уже не небо в светлице, а его собственная опочивальня: висят на стене его татарские турецкие сабли; около стен полки, на полках домашняя посуда и утварь; на столе хлеб и соль; висит люлька... но вместо образов выглядывают страшные лица; на лежанке... но сгустившийся туман покрыл всё, и стало опять темно, и опять с чудным звоном осветилась вся светлица розовым светом, и опять стоит колдун неподвижно в чудной чалме своей. Звуки стали сильнее и гуще, тонкий розовый свет становился ярче [цвета китайского флага в который теперь окрашена вся Африка], и что-то белое, как будто облако, веяло посреди хаты; и чудится пану [Переверныкрученко], , что облако то не облако, что то стоит женщина; только из чего она: из воздуха, что-ли, выткана? Отчего же она стоит и земли не трогает, и не опершись ни на что, и сквозь нее просвечивает розовый свет и мелькают на стене знаки? Вот она как-то пошевелила прозрачною головою своею: тихо светятся ее бледно-голубые очи; волосы вьются и падают по плечам ее, будто светло-серый туман; губы бледно алеют, будто сквозь белопрозрачное утреннее небо льется едва приметный алый свет зари; брови слабо темнеют... Ах! это паночка Белоштан [Евросоюз с москалями объявил ее законной наследницей его днепровского хутора, как уроженку Днепропетроска, теперь Украйна уже точно только по Днепру границы москалями и Евросоюзом имеет и имеет!] Тут почувствовал пан, что члены у него оковались; он силился говорить, но губы шевелились без звука. Неподвижно стоял колдун на своем месте. „Где ты была?“ спросил он, и стоявшая перед ним затрепетала. „О! зачем ты меня вызвал?“ тихо простонала она. „Мне было так радостно. Я была в том самом месте, где родилась[как политик] и прожила пятнадцать лет [этак она и Ходорковского переалюнет если пан у власти на хуторе останется]. О, как хорошо там! Как зелен и душист тот луг, где я играла: и полевые цветочки те же, и хата наша, и огород! О, как обняла меня добрая мать моя [немецкая кукушка Зозуля]! Какая любовь у ней в очах! Она приголубливала меня, целовала в уста и щеки, расчесывала частым гребнем мою русую косу...[точно все же паночку для Украйны определили, как Москальку-бледная и с косой]." Отец [мой москалев!]“ тут она вперила в колдуна бледные очи: „зачем ты зарезал мать мою!“ Грозно колдун погрозил пальцем. „Разве я тебя просил говорить про это?“ и воздушная красавица задрожала. „Где теперь пани твоя [после теливизионной разводки в Большом]?“„Покайся, отец! Не страшно ли, что после [каждой газовой атаки] твоей мертвецы поднимаются из могил?“ „Ты опять за старое!“ грозно прервал колдун. „Я поставлю на своем, я заставлю тебя сделать, что мне хочется. [Черновил не заморозит активы как Лепсу и ]полюбит меня!..“

„О, ты чудовище, а не отец мой!“ простонала она. „Нет, не будет по-твоему! Правда, ты взял нечистыми чарами твоими власть вызывать [газы и] душу и мучить ее; но один только бог может заставлять ее делать то, что ему угодно. Тут вперила она бледные очи свои в окошко, под которым сидел пан [Переверныкрученко], и недвижно остановилась... „Куда ты глядишь? Кого ты там видишь?“ закричал колдун; воздушная Белоштан задрожала. Но уже пан был давно на земле и пробирался с своим верным Староконем в свои горы. „Страшно, страшно!“ говорил он про себя, почувствовав какую-то робость в козацком сердце, и скоро прошел двор свой, на котором так же крепко спали козаки [Небыйморда с братом то ли Виталием,то ли Владимиром, а меж ними Тягныбик], кроме одного, сидевшего на стороже [на перманентном "майдане нэзалэжности"] и курившего люльку. Небо всё было засеяно звездами...

В глубоком подвале у пана [Переверныкрученко], за тремя замками, сидит колдун, закованный в железные цепи; а подале над [рекой Москвой] горит бесовский его замок, и алые, как кровь, волны [китайцев, как татаро-монгол, в те времена когда Киевские и Московские князья никак не могли договориться] хлебещут и толпятся вокруг старинных стен. Не за колдовство и не за богопротивные дела сидит в глубоком подвале колдун. Им судия бог. Сидит он за тайное предательство, за сговоры с врагами православной русской земли продать католикам народ и выжечь христианские церкви [ну чтобы лишний раз не фантазировать подняли дела гэбэшников Иегоды и Ежова и подправили с учетом Православия, как конституционной религии москалевой, насамой же Украйне то давно ксензы перевились, сплошное конфуцианство]. Угрюм колдун; дума черная, как ночь, у него в голове. Всего только один день остается жить ему; а завтра пора распрощаться с миром. Завтра ждет его казнь. Не совсем легкая казнь его ждет: это еще милость, когда сварят его живого в котле, или сдерут с него грешную кожу[на чемоданы Луи Витона]. Угрюм колдун, поникнул головою. Может быть, он уже и кается перед смертным часом, только не такие грехи его, чтобы Бог простил ему. Вверху перед ним узкое окно, переплетенное железными палками[ставили еще до реструктуризации долгов Мечела российскими банками, то есть до банкротства]...

Сидит пан [Переверныкрученко], за столом в своей светлице, подпершись локтем, и думает.Чует душа близкую смерть. Что-то грустно становится на свете. Времена лихие приходят. Ох, помню, помню я годы; им, верно, не воротиться! Как будто перед очами моими проходят теперь козацкие полки! — Это было золотое время. Старый гетман [Ху Дзин Тао] сидел на вороном коне. Блестела в руке булава; вокруг сердюки; по сторонам шевелилось красное море запорожцев [произведенных таджиками по китайским технологиям]. Стал говорить гетман — и всё стало, как вкопанное. Заплакал старичина, как зачал воспоминать нам прежние дела и сечи [на спорных с Японией и Корей островах].

Сколько мы тогда набрали золота![И еще когда отпустили колдуна из заточения, переписал почти все как Гусинский после пару ден отсидки]. Дорогие каменья шапками черпали козаки [для китайцев из грановитой палаты москалева кремля]. Каких коней, каких [угнаных] коней мы тогда угнали [из Чеченской республики]! Ох, не воевать уже мне так! Кажется, и не стар, и телом бодр; а меч козацкий вываливается из рук, живу без дела, и сам не знаю, для чего живу. Порядку нет в Украйне: полковники и есаулы грызутся [москалей-волков позорных повыводил Вовкодав], как собаки, между собою [а на Дожде говорят меж хохлами и москолями нет родства - планцентарные млекопитающие, отряда хищных семейства псовых]. Нет старшей головы над всеми. Шляхетство наше всё переменило на [китайский] обычай, переняло [азиатское] лукавство... продало душу, принявши унию. Жидовство [оно и при китайцах] угнетает бедный народ. О, время! время! минувшее время! куда подевались вы, лета мои?.. Ступай, малый, в подвал, принеси мне кухоль меду! Выпью за прежнюю долю и за давние годы!“

На пограничной дороге, в корчме, собрались [бомжующие без Евросоюза и Швеции] ляхи и пируют уже два дни. Что-то не мало всей сволочи. Сошлись, верно, на какой-нибудь [уралкалиевский] наезд: у иных и мушкеты есть; чокают шпоры; брякают сабли. Паны [они же холопы Батьки Незовыбатько-махно] веселятся и хвастают, говорят про небывалые дела свои [бей хохлов пока не покраснеют, бей москалей пока не пожелтеют], насмехаются над православьем, зовут народ украинский своими холопьями и важно крутят усы, и важно, задравши головы, разваливаются на лавках. С ними и [конфуцианский] ксенз вместе. Только и ксенз у них на их же стать: и с виду даже не похож на христианского попа. Пьет и гуляет с ними и говорит нечестивым языком своим страмные речи [про пана Войтылу и п...дофилию]. Ни в чем не уступает им и челядь: позакидали назад рукава оборванных жупанов своих, и ходят козырем, как будто бы что путное. Играют в карты, бьют картами один другого по носам. Набрали с собою чужих [скандинавских] жен [в шведские семьи - бабье наконец-то добились своих законных прав]. Крик, драка!.. Паны беснуются и отпускают штуки: хватают за бороду жида, малюют ему на нечестивом лбу крест; стреляют в баб холостыми зарядами и танцуют краковяк [гопак вамарали даже с ютьюба] с нечестивым попом своим. Не бывало такого соблазна на русскойх [таковы слова в первоисточнике обмоскалившегося Гоголя (Птицы)] земле и от татар. Видно, уже ей Бог определил за грехи [безродства славянского и сепаратизма тысячелетнего] терпеть такое посрамление! Слышно между общим содомом, что говорят про заднепровский хутор пана [Переверныкрученко], , про красавицу жену его [жесткое интернет порно со скандинавскими биатлонистками, и с комментом от Губерниева (главного редактора российских спортивных программ) о замужних бабах отдыхает]... Не на доброе дело собралась эта шайка!

Тут пошла по горам потеха. И запировал пир: гуляют мечи; летают пули; ржут и топочут кони. От крику безумеет голова; от дыму слепнут очи. Всё перемешалось. Но козак чует, где друг, где недруг; прошумит ли пуля — валится лихой седок с коня; свистнет сабля — катится по земле голова, бормоча языком несвязные речи. Но виден в толпе красный верх козацкой шапки пана [Переверныкрученко, который возомнил себя Богданом Ступкой в роли Тараса Бульбы в Приключениях Чиполлино]; мечется в глаза золотой пояс на синем жупане; вихрем вьется грива вороного коня. Как птица [гоголь], мелькает он там и там; покрикивает и машет дамасской саблей, и рубит с правого и левого плеча. Руби, козак! гуляй, козак! тешь молодецкое сердце; но не заглядывайся на золотые сбруи и жупаны: топчи под [свинные объеденинного футбольного чемпионата] ноги золото и каменья[потом отмоешь]! Коли, козак! гуляй, козак! но оглянись назад: нечестивые ляхи зажигают уже хаты и угоняют напуганный скот [с евромайдана]. И, как вихорь, поворотил пан назад, и шапка с красным верхом [Красношапка] мелькает уже возле хат, и редеет вокруг его толпа. Не час, не другой бьются ляхи и козаки. Не много становится тех и других. Но не устает пан [Переверныкрученко]: сбивает с седла длинным копьем своим, топчет лихим конем пеших. Уже очищается двор, уже начали разбегаться ляхи; уже обдирают козаки с убитых золотые жупаны и богатую сбрую; уже пан сбирается в погоню и взглянул, чтобы созвать своих... и весь закипел от ярости: ему показался Вовкодав. Вот он стоит на горе и целит на него мушкет [Сильвио Берлускони, обменяный на кровать и поставки газа и проститук с брендом Фемен южным потоком]. Пан погнал коня прямо к нему... Козак, на гибель идешь!.. Мушкет гремит — и колдун пропал за горою [Рашмор на котором появился политически корректный пятый барильеф из черного базальта и шестой из голубого кварца, скульпторы Клинтон и Аланд]. Только верный Староконь видел, как мелькнула красная одежда и чудная шапка. Зашатался козак и свалился на землю. Кинулся верный Староконь к своему пану — лежит пан его, протянувшись на земле и закрывши ясные очи. Алая кровь закипела на груди. Но, видно, почуял верного слугу своего. Тихо приподнял веки, блеснул очами: „Прощай, Староконь" [-прямо последние слова киевлянина Леонида Федуна о москале Евгении Гинере!]

Даль вся покрывается пылью: скачет старый есаул Горобець на помощь.

 

Памяти моего товарища Бориса Вениаминовича Горобца, посвящается...